(23 апреля 2020) 80 лет назад — 14 апреля 1940 г. Государственному Русскому драматическому театру было присвоено имя Владимира Маяковского.
«Одноэтажные домики, булыжные мостовые, экзотические всадники на осликах, в белых чалмах и с длинными бородами, красиво дополняющие своеобразный пейзаж с далекими снеговыми горами, ярким солнцем на ослепительно голубом небе. Изредка проезжающая автомашина, поднимающая тучу пыли и нестерпимый зной. А вечером прохлада, журчание арыка и звездное небо над головой. Поужинали горячими лепешками прямо из тандыра, холодные гроздья винограда лежали на них как на блюдах. По главной – Ленинской улице проходил караван. Звон верблюжьих колокольчиков не тревожил спящих» — так описывали первый день прибытия в Сталинабад, в сентябре 1937 года артисты театра русской драмы, которые приехавшие из Москвы.
Тогда еще не было ни самого театра, ни его названия, ни здания, зато были отличные режиссеры и актеры, которые очень хотели работать.
Летом 1937 года Всесоюзный комитет по делам искусств направил в Таджикскую ССР телеграмму-запрос. «Нужен ли русский театр в Сталинабаде?» — спрашивали чиновники из Москвы. «Русский театр не нужен. Пришлите нам лучше легковые автомобили», — ответили чиновники из местного управления по делам искусств. Как так получилось, что в Москве к ответной телеграмме из Таджикистана не прислушались, неизвестно, но через несколько месяцев после вопроса о русском театре в Сталинабаде машины не появились, а вот артисты – да.
К этим характеристикам идеально подошел Сталинабад. Столица далекой республики, в которой «кроме тарантулов и скорпионов, обитали загадочные таджики и смельчаки русские». В первых числах сентября 1937 года Менглет вместе с другими московскими актерами прибыл в Сталинабад.
«…И вот Сталинабад. Все толпились возле окон. В жарком мареве чуть поблескивали снеговые вершины. На вокзале актеров встречали: пыль, жара и раздрызганная трехтонка (пятитонка?). Представителей партии и правительства не наблюдалось. Общественность представлял шофер Миша, белобрысый парень с облезлым носом. Во дворе Дома Красной Армии тоже никто не встретил. Ицкович убежал выяснять насчет квартир. Осеннее солнце жгло по-летнему», — вспоминали прибывшие актеры.
Солнце уже успело завалиться за горизонт, когда, наконец, актеры нашли свое первое пристанище — сад Дома дехканина (здание снесенного Театра им. В. Маяковского). Там их ждали простые солдатские койки, застеленные чистым, хрустящим бельем.
«…Прохлада, журчание арыка и звездное небо над головой. Поужинали горячими лепешками прямо из тандыра, холодные гроздья винограда лежали на них как на блюдах.
С 1942 года Таджикский фронтовой театр показывал его в действующей армии (в течение всей битвы на Курской дуге»; на 1-м и 2-м Белорусском и 1-м Украинском фронтах), закончив свой путь в Румынии весной 1944 года.
Вспоминая этот период жизни, Менглет писал: «Перелистываю страницы записных книжек и дневников, которые очень нерегулярно и скупо вел во время наших фронтовых поездок, и перед глазами встают города, знаменующие наступление Советской Армии, армейские будни первого фронтового театра Таджикской ССР, художественным руководителем которого мне посчастливилось быть. Да. Посчастливилось! Именно так я ощущал возможность быть там, где решалась судьба нашей Родины, служить тем, кто защищал нашу свободу. Когда мы показали свой спектакль-концерт «Салом, друзья!» командующему Центральным фронтом Рокоссовскому, он одобрил нашу мирную направленность и сказал: «Хорошо, что на сцене не стреляют»…
В центре Ефим Исаевич Мительман — советский таджикский театральный режиссёр, Народный артист Таджикской ССР, Заслуженный деятель искусств Таджикской ССР, Художественный руководитель Таджикского театра драмы имени А. Лахути и (1936—1956) и Государственного Русского драматического театра (1956 – 1965). Сталинабад 1957 г.
В 1943 году труппа таджикского театра давала концерт в городе Мозырь Белоруссии, а зрителями были бойцы и командиры 20-й таджикской горно-кавалерийской дивизии. В ее составе было очень много таджиков. На концерте их с почетом усаживали в первые ряды. С трепетом они слушали звуки своих родных музыкальных инструментов — дойры, карная, дутара; зачарованно смотрели на таджикские танцы.
